Letter 3298

Date	25 July/6 August 1887
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Aachen
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1850)
Publication	П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XIV (1974), p. 163–164

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

25 июля [18]87 г[ода] Ахен Если бы я оставался в Боржоме, вчера бы кончилось питье вод и ванны. Как мне странно подумать, что 3 недели тому назад я ещё ходил по берегам Куры и Боржомки! Как далеко всё это! С Н[иколаем] Д[митриевичем] что-то не совсем ладно. Уж не знаю как объяснить это, но только улучшение, действительность которого доктор Шустер продолжает утверждать, весьма мало заметно. Правда, что вследствие нарывов горячие ванны пришлось остановить, — а ведь в них-то все и дело. Третьего дня бедному Н[иколаю] Д[митриевичу] делали взрез огромного холодного нарыва, из которого вытекла масса какой-то гадости (но не воды). И он, и я думали, что после этой операции живот и ноги начнут заметно уменьшаться, — но этого не случилось. В день операции, когда все окончилось, Н[иколай] Д[митриевич] был в превосходном настроении, но вчера он опять совсем упал духом, очень долго плакал, говорил, что его напрасно только мучают, что ему бы лучше умирать дома и т. д. и т. д. Мне удалось его успокоить и окрылить надеждами — но, в сущности, я и сам впал в страшную меланхолию. Вечером мы долго и подробно обсуждали его положение с доктором. Из всего, что доктор говорит, видно, что если Н[иколай] Д[митриевич] и может в самом деле окончательно выздороветь, то это случится ещё очень, очень не скоро. Нужно бы ежедневно брать ванны, но нарывы, операции и ожидание заживления вот уже две недели препятствуют и ещё очень долго будут препятствовать возобновить ванны. А тут, как нарочно, готовится ещё третий нарыв на левом боку. В сравнении с тем, как я видел Н[иколая] Д[митриевича] в Петербурге, он всё-таки лучше, бодрее. Но худоба страшная; мне кажется, что он в последние дни ещё больше похудел; иногда страшно смотреть на него. Вчера, когда он как дитя плакал, то имел такой жалкий, детски беспомощный вид, что мне трудно было притворяться спокойным и разыгрывать сцену удивления, что он из-за сущих пустяков расстроился. Раздражительность после операции стала меньше. Жертвой его частых вспышек беспричинного гнева был в последнее время немец Пик, очень добрый и старательный человек, приставленный к нему в качестве брата милосердия. Были такие сцены, что я думал — вот-вот Пик рассердится наконец и наговорит дерзостей. Слава Богу, все обошлось, и теперь Н[иколай] Д[митриевич] стал с ним очень ласков. Сейчас сидел у меня Саша, и мы долго говорили про новый фазис болезней. Саша, который, когда я приехал, подобно Н[иколаю] Д[митриевичу], был полон розовых надежд, теперь считает дело плохим и перестал верить в возможность выздоровления. По его мнению, живот и ноги в последние дни стали опять твёрже и даже налились больше. Ну словом, все идёт очень, очень нехорошо. Про себя ничего нового сказать не могу. Я целый день сижу у Н[иколая] Д[митриевича] и только в час обеда освобождаюсь. Прогулки мои не могут быть длинны, поэтому приходится бродить по городу, необычайно малосимпатичному. Читать и заниматься времени не имею; только письма все пишу. Одним словом, приятного ровно ничего нет, — но и особенной тягости не испытываю. Часто является мысль об отъезде — но теперь очевидно, что уехать можно будет только тогда, когда крайность заставит спешить в Петербург на репетиции. Я с ужасом думаю о том, каково будет бедному Н[иколаю] Д[митриевичу], когда я уеду. Моё присутствие, можно сказать без преувеличения, имеет для него громадную цену. Одного его оставить невозможно. Что ты думаешь относительно Засядки? Не выписать ли его на смену мне? Повесть твою я выписал по телеграфу, но до сих пор не получаю. Н[иколай] Д[митриевич] тоже ждёт её с нетерпением. Целую тебя, милый Модинька! Всех вас крепко обнимаю. П. Чайковский По вечерам мы втроём играем в стуколку. Это очень развлекает Н[иколая] Д[митриевича]. Из русских ходит только один, г. Моравский немиля.

25 July 1887] Aachen If I had remained in Borzhom, then yesterday the drinking water and bathing would have been over. How strange it is for me to think that 3 weeks ago I was still walking along the banks of the Kura and Borzhom! How far away all this is! There is altogether something not quite right with Nikolay Dmitryevich. I don't know how to explain it, but the supposed improvement, the reality of which Doctor Schuster continues to assert, is very little noticeable. It's true that the hot baths had to be stopped due to the abscesses — and this what it all comes down to. The day before yesterday poor Nikolay Dmitryevich had an incision made on an enormous cold abscess, from which a mass of some sort of foulness (but not water) flowed out. Both he and I thought that after this operation his stomach and legs would begin to noticeably decrease in size — but this has not happened. On the day of the operation, when it was all over, Nikolay Dmitryevich was in an excellent mood, but yesterday he again lost heart altogether, cried for ages, said that he was being tortured in vain, that it would be better for him to die at home, etc. etc. I succeeded in calming him down and filling him with hope, but, in essence, I myself lapsed into a terrible melancholy. In the evening we discussed his situation at length with the doctor. From everything the doctor says, it is clear that if Nikolay Dmitryevich can really finally recover, then this will only happen very, very gradually. He needs to take daily baths, but the abscesses, operations and waiting for them to heal have been preventing him from resuming the baths for two weeks now, and will continue to do so for a while. And now it so happens that a third abscess is starting on his left side. Compared to how I saw Nikolay Dmitryevich in Petersburg, he is still better, more cheerful. But he is terribly thin; it seems to me that he has lost even more weight in recent days; sometimes it's frightening to look at him. Yesterday, when he sobbed like a child, he had such a pitiful, childishly helpless look that it was hard for me to pretend to be calm, and act out a scene of surprise that he was upset over mere trifles. His irritability has lessened since the operation. The recent victim of his frequent outbreaks of unprovoked anger has been a German, Pick, a very kind and diligent fellow, assigned to him in the role of a brother of mercy. There were such scenes that I thought Pick would somehow become enraged and say something impertinent. Thank God, it all worked out, and now Nikolay Dmitryevich has become very affectionate towards him. Sasha was sitting with me just now, and we talked for ages about the new phase of the illness. Sasha, who, when I arrived, was fully of rosy hopes, now considers things to be bad, and has ceased to believe in the possibility of recovery. In his opinion, the stomach and legs have become harder and even more swollen in recent days. In short, everything is going very, very badly. I cannot say anything new about myself. I sit with Nikolay Dmitryevich throughout the daytime, and am only free at dinner time. My walks cannot be long, so I am obliged to wander around the town, which is exceptionally unappealing. There is no time to read or work; all I do is write letters. In short, there is nothing exactly pleasant — but then nothing particularly onerous either. The thought of leaving often occurs to me — but it is now obvious that it will only possible to leave when an emergency compels me to dash off to Petersburg for rehearsals. I think with horror about how it will be for poor Nikolay Dmitryevich when I leave. I can say without exaggeration that my presence is of enormous value to him. It is impossible to leave him alone. What do you think about Zasyadko? Should I send for him to replace me? I sent for your story by telegraph, but I still haven't received it. Nikolay Dmitryevich is also waiting for it impatiently. I kiss you, dear Modinka! I hug you all tightly. P. Tchaikovsky In the evenings all three of us play knock. This greatly entertains Nikolay Dmitryevich. Only one Russian visits — the unloved Mr. Moravsky.