Letter 1256

Date	15/27 August 1879
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Simaki
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1559)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 301–302 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 611–613 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VIII (1963), p. 321–322

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Симаки 15 авг[уста] Начну это письмо с убийственно грустного известия. Николая Львовича больше нет на свете! Он умер 11 числа в 10 ч[асов] 50 м[инут] утра. Вот немногие подробности, сообщённые Кондратьевым. Все последнее время он постепенно ослабевал, и чем делалось ему хуже, тем больше и исключителынее он говорил о своей поездке в Москву. Отъезд был назначен на 8 число, и все было уложено. Но шёл сильный дождь, и он решился ещё подождать; 9[-го] тоже шёл дождь;10[-го] он был так слаб, что не мог говорить, и Кондратьев ежеминутно ожидал его смерти. 11-го Н[иколай] Д[митриевич] пошёл к больному в 10 час[ов] и застал его в отчаянном положении. Последние слова, слышанные от него Н[иколаем] Дм[итриевичем], были следующие: «именем Бога пошли ко мне Григория!». Оказалось, что он уже знал Григория, и тот все не шёл. Н[иколай] Дм[итриевич] пошёл писать мне письмо с изложением хода болезни, как вдруг его прервал Саша, пришедший сказать, что Н[иколай] Л[ьвович] кончается. Кондратьев побежал туда и застал его последние минуты. Он умер без страданий, тихо. Оказалось, что вслед за Н[иколаем] Д[митриевичем] к умиравшему пришёл Григорий. Н[иколай] Л[ьвович] велел ему поднять себя, и едва его подняли, как он стол умирать. Слава Богу, что он, по-видимому, до самого конца не подозревал близости смерти. Он сказал Н[иколаю] Д[митриевичу] при начале его последнего посещения: «сегодня в 2 часа, Бог даст, я уеду!» Следовательно он упорно, до самого конца продолжал то отрицание смерти, которое составляло столь характеристическую черту его. Я тебе не буду описывать, как сильно я огорчён. Большое счастье для меня, что в последние 2 года я немножко отвык от него. Будь я все это время по-прежнему прикован к Москве, смерть эта потрясла бы меня гораздо глубже; как бы то ни было, — но никогда я не примирюсь с мыслью, что Н[иколая] Л[ьвовича] нет на свете. Москва стала мне ненавистна. Воспоминание о том огромном участии, которое он принимал во всем ходе моей московской жизни, как ножом режет моё сердце. Положительно можно сказать, что он один делал мне жизнь в Москве сносною и возможною. Он обладал удивительным свойством примирять с жизнью; его присутствие и его сообщество было мне всегда ничем незаменимым развлечением, успокоением и утешением. Какое дело до того, что он был ничтожен в смысле нравственной и умственной силы? Он был всегда и всем приятен, и это заменяло ему большой ум и большие дарования. Ну да ты лучше, чем кто-либо, ценил способность Н[иколая] Л[ьвовича] услаждать жизнь. Я продолжаю чувствовать себя здесь отлично и быть довольным как нельзя более всей моей чудной обстановкой, но, разумеется, мысль о Н[иколае] Л[ьвовиче] отравляет все мои удовольствия. Но, во всяком случае, я не уеду, пока не окончу всей моей работы, а работать осталась ещё недели полторы или две. Отсюда я поеду к тебе, но, может быть, заеду в Низы. Когда всё это решится, я тебя извещу. Отчего, Модя, ты мне не пишешь? Я беспокоюсь. Целую тебя крепко. Твой П. Чайковский

Simaki 15 August I shall begin this letter with mortifyingly sad news. Nikolay Lvovich is no longer in this world! He passed away on the 11th at 10.50 in the morning. Here are a few details, reported by Kondratyev. Recently he kept becoming gradually weaker, and the worse he became, the more and more exclusively he spoke about his trip to Moscow. His departure was set for the 8th, and everything was packed. But it was raining heavily, and he decided to wait a little longer; on the 9th it was also raining; on the 10th he was so weak that he could not speak, and Kondratyev expected his death at any moment. On the 11th, Nikolay Dmitryevich went to the patient at 10 o'clock and found him in a desperate situation. The last words that Nikolay Dmitryevich heard from him were as follows: "in the name of God, send Grigory to me!". It turns out that Grigory already knew, and he still hadn't come. Nikolay Dmitryevich went off to write me a letter outlining the course of the illness, when suddenly he was interrupted by Sasha, who had come to say that Nikolay Lvovich was dying. Kondratyev ran there and caught his last moments. He died without suffering, quietly. It turned out that Grigory came to the dying man jut after Nikolay Dmitryevich. Nikolay Lvovich gave orders to be lifted up, and as soon as he was lifted, he fell onto the table to expire. Thank God that, evidently, he did not suspect that death was close until the very end. He said to Nikolay Dmitryevich at the start of his final visit: "today at 2 o'clock, God willing, I am leaving!". Therefore he stubbornly continued, to the very end, that repudiation of death which was so characteristic of his nature. I won't describe to you how deeply upset I am. I'm greatly fortunate that during the last 2 years I've rather lost the habit of it. Had I remained chained to Moscow all this time, as before, this death would have shaken me much more profoundly; be that as it may, I shall never reconcile myself to the thought that Nikolay Lvovich is no longer in this world. Moscow has become loathsome to me. Remembering the enormous part he took in the entire course of my life in Moscow cuts my heart like a knife. It can positively be said that he alone made my life in Moscow bearable and possible. He had a marvellous quality of reconciling one with life; his presence and his company were always an irreplaceable source of entertainment, reassurance and consolation to me. What did it matter that he was insignificant in terms of moral and intellectual strength? He was always pleasant to everyone, and this served in lieu of great intelligence and great talents. Well, you, better than anyone, appreciated Nikolay Lvovich's ability to make life enjoyable. I continue to feel splendid here and be as content as possible with my wonderful surroundings, but, naturally, the thought of Nikolay Lvovich poisons all my pleasures. But, in any case, I won't leave until I've finished all my work, and there's still one and a half or two weeks of work left. From here I'll be going to you, but perhaps I'll call at Nizy. When all this is decided, I'll let you know. Why, Modya, haven't you written to me? I'm worried. I kiss you hard. Yours P. Tchaikovsky