Letter 2103

Date	10/22 September–13/25 September 1882
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Kamenka
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1673)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 550 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 285 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XI (1966), p. 211–213 Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 279 (English translation; abridged)

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Каменка 10 сент[ября] 1882 Модя! Ты такой милый, так аккуратно мне пишешь, — а я тебе такие дрянные письма пишу. Часто мне хочется с тобой по душе побеседовать, — но я так болезненно нетерпеливо работал, задал себе такую невероятно трудную задачу (написать недостающие 3 едва ли не главные сцены оперы и в тоже время 6 пиэс для фортепиано, которые мне заказали оба брата Юргенсона), — что едва-едва мог справляться с своей корреспонденцией. Теперь, слава Богу, я шесть пиэс уже сочинил, и только остаётся их переписать. Они мне нужны были ради денег. В результате у меня сильно расстроились нервы, до того, что одно время, я проводил мучительные ночи, — теперь, всё это проходит, — но зато сегодня у меня с утра столь хорошо тебе известное выражение неподвижности на лице, вследствие зубной боли, которая, слава Богу, утихла, и вот, переписавши первую пиэсу и таким образом заработав 100 р[ублей], я принялся писать тебе. Как я злился и волновался, читая твоё сегодняшнее письмо, где ты про разговоры с Брюлловыми пишешь! Будь я на твоём месте, я бы от волнения не мог бы слова выговорить и удивляюсь, как ты мог выдержать эту сцену и говорить как следует. Уверяю тебя, Модя, что никакая дипломатика не убережёт тебя от столкновений с этой дрянью, и, по-моему, тебе водном городе с ней жить нельзя. Право, не как эгоист, а с точки зрения твоего спокойствия, советую тебе подумать о дешёвом устройстве жизни за границей, или, в крайнем случае, в Москве. Вот чувствую, что начинаю волноваться, ибо разом хочется сказать много 'вещей, и, боясь скверной ночи или, чего боже сохрани, возобновления зубной боли, останавливаюсь до завтра. 11 сент[ября] До приезда Тани я был здесь совершенно доволен своей судьбой. Хоть и очень уставал, — но ничто постороннее моей работе меня не тревожило и не раздражало. Но как только Таня приехала, я бываю спокоен только когда сижу у себя и не вижу и не слышу её. А один момент был такой, что если бы у меня было хоть 180 р[ублей] в кармане, я бы уехал, потому что решительно не знал, как себя держать и как скрывать негодование и ужас. Однажды, возвращаясь из леса, я сидел в ландо рядом с ней, а напротив неё Блуменфельд. Под предлогом сырости (!!! дождя не было целый месяц), она положила на колени к себе и Блуменфельду толстый плед: под пледом же началась игра ногами, которую я не только осязал, но видел, и продолжалось это до самого дома, причём молчание изредка прерывалось замечаниями Тани о погоде или о местах, мимо коих мы проезжали. Мне непонятна наглость с которой они при мне это делали. Вероятно, она меня считает столь невинным, что и не боится. Два дня после этого, но особенно на другой день, когда по случаю дня рождения её были гости, я беспрестанно приходил в такое огорчение, негодование и ужас, что чуть с ума не сходил... Пасть до того, чтобы не смущаясь позволять себе вещи, которые только публичные женщины делают. С самого рождения я всегда жил исключительно среди женщин безупречно чистых, и оттого факт этот казался мне так чудовищен... С тех пор я с Блуменфельдом не сказал ни слова до самого его отъезда. Он заметил и, видимо, понимал, в чем дело. А если бы ты виде, как этот слепотствующий в своей отцовской любви Лева ухаживает за Блуменфельдом, как он всячески его здесь удерживает и ласкает: просто больно смотреть... В день отъезда Блум[енфельда] Таня объявила, что тоже уезжает на 10 дней в Киев лечиться (!!!) К счастию, что-то, а что именно, не знаю, — помешало ей привесить в исполнение этот дикий план. Мои отношения к Тане совершенно портят моё пребывание здесь, и, конечно, при первой возможности я уеду. Нет середины: или я злюсь на неё и раздражаюсь, или болезненно сожалею и её и родителей её, — но во всяком случае страдаю. Хотелось бы поскорей уехать по дальше, чтобы не только не видеть, но и не знать ничего. Чем всё это кончится, — просто волосы становятся дыбом. 13 сент[ября] Думал ещё очень много тебе написать, — но ограничиваюсь только двумя листиками. Я лечу на всех парах к концу черновых эскизов оперы, и фортеп[ианные] пизеки подвигаются. Вчера торжественно праздновали в большом доме день рождения Ник[олая] Вас[ильевича]. Ему минуло 56 лет. Лева вчера уехал в Киев сдавать квартиру и продавать (если возможно) часть их прошлогодней обстановки: стоило тратить десятки тысяч для того, чтобы провести отвратительную зиму!.. Бедная Таня всё последние дни страдает непрекращающейся тошнотой. Теперь я уж не злюсь. а сожалею. Вот безотрадная, жалкая жизнь!.. Я отдаю все свои книги в переплёт и вообще привожу в порядок мою библиотеку. Поэтому убедительно прошу немедленно выслать 1-ый том Шекспира. Деньги твои и книги получены. Веруша довольно трудно перенесла роды, и несколько дней у неё был сильный жар. Теперь всё слава Богу. Целую крепко тебя и Николашу. Твой, П. Чайковский Отчего Гриша совсем не пишет отцу?

Kamenka 10 September 1882 Modya! You are so sweet for writing to me so regularly — and yet I write you such rotten letters. I often want to have a conversation from the heart with you, but since I'm working with such painful impatience, having set myself such an incredibly difficult task (to write the remaining 3 most important scenes of the opera, and at the same time 6 pieces for piano, which both Jurgenson brothers have commissioned from me), I can barely manage my correspondence. Now, thank God, I've already composed the six pieces, and all that remains is to copy them out. I did them for want of money. As a result I had very upset nerves, to the point that at one time my nights were spent in torment; now, all this is passing, but since this morning, I had that frozen expression on my face that you know so well, due to toothache, which, thank God, has subsided; and now, having copied out the first piece and thereby earned 100 rubles, I'm setting out to write to you. How angry and worried I was when reading your letter today, in which you write about your conversations with the Bryullovs! If I were in your place, I would have been too agitated to utter a word, and I'm surprised how you were able to endure this scene and speak properly. I assure you, Modya, that no diplomacy whatsoever will protect you from clashes with these scoundrels, and, in my opinion, you cannot live in the same city as them. Truly, not out of self-interest, but from the point of view of your peace of mind, I advise you to think about an inexpensive way of life abroad, or, in the worst case, in Moscow. Now I'm starting to feel worried, because I want to say so many things at once and, for fear of a bad night or, God forbid, a recurrence of the toothache, I'll stop until tomorrow. 11 September Until Tanya's arrival, I was completely content with my lot here. Although I was very tired, nothing beyond my work disturbed or irritated me. But as soon as Tanya arrived, I was only at peace when sitting in my room, and neither hearing nor seeing her. And there was one moment when, had I at least 180 rubles in my pocket, I would have left, because I absolutely did not know how to behave and how to conceal my indignation and horror. One day, returning from the woods, I was seated in the landau next to her, while Blumenfeld was opposite her. Under the pretext of dampness (there had been no rain for a whole month!!!), she placed a thick blanket over her and Blumenfeld's lap: under the blanket a game of footsie began, which I not only felt, but saw, and this continued all the way home, with the silence occasionally interrupted by Tanya's remarks about the weather or the places we passed. I cannot understand the impertinence with which they did this in front of me. She probably considers me so naïve that she was fearless. For two days afterwards, but particularly the next day, when there were guests on the occasion of her birthday, I was constantly in such distress, indignation and horror that I almost went out of my mind... To fall so low as to allow herself, without embarrassment, to do things that no woman does in public. Since birth, I have always lived exclusively amongst impeccably pure women, and this is why this fact seemed so monstrous to me... From then on, I didn't utter a word to Blumenfeld until he left. He noticed and seemed to understand what the matter was. And if you could see how in his paternal affection, Lyova is blindly courting Blumenfeld, how he does everything to keep him here and pamper him: it's simply painful to see... On the day of Blumenfeld's departure, Tanya announced that she was also leaving for 10 days in Kiev for treatment (!!!). Fortunately, something, but what exactly I do not know, prevented her from carrying out this wild plan. My relations with Tanya thoroughly ruin my stay here, and of course, I shall leave at the first opportunity. There is no middle ground: either I am angry with her and become irritated, or I feel painfully sorry for both her and her parents — but in any case, I suffer. I would like to leave quickly, in order not only to not see but also to not know anything. As for how all this will end — it simply makes my hair stand on end. 13 September I thought of writing much more to you — but I'm confining myself to just two sheets of paper. I'm hurtling headlong towards the end of the rough sketches of the opera, and the piano pieces are coming along. Yesterday we celebrated Nikolay Vasilyevich's birthday in the big house. He turned 56. Yesterday, Lyova went to Kiev to rent out the apartment, and sell (if possible) some of their furnishings from last year: it was worth spending tens of thousands of pounds to make it through an atrocious winter...! Poor Tanya has been suffering incessant nausea for the last few days. Now I am not angry, but rather sorry for her. What a joyless, miserable life...! I am sending all my books to be bound and generally putting my library in order. Therefore, I earnestly request that you immediately send me the 1st volume of Shakespeare. Your money and books have been received. Verusha had a rather difficult birth, and she had a high fever for several days. It's over now, thank God. I kiss you and Kolyasha hard. Yours, P. Tchaikovsky Why doesn't Grisha write to his father at all?