Letter 2123

Date	1/13 October–4/16 October 1882
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Kamenka
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1677)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 553–554 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 287–288 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XI (1966), p. 236–238 Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 281–282 (English translation; abridged)

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Каменка 1 октября Никто, Моденька, лучше меня не поймёт того, что ты испытываешь от петербургской жизни, от этого несноснейшего рабства перед обществом, которое чем менее ты его хочешь, тем более к тебе лезет. И даже, именно как ты, когда я хочу высказать свои страдания, то вижу, что как бы сильно не выражался, всё-таки и сотой доли того не выскажу, что чувствую. Одного не понимаю: неужели мы с тобой исключения из рода человеческого и никто, кроме нас, не понимает, что из всех родов транжирства — транжирство временем есть самое безумное, и что те, которые у занятого человека отнимают его лучшие часы, суть изверги, для которых виселицы мало и всего ужаснее то, что преступление это на каждом шагу совершают люди очень хорошие, а иногда хорошие в этом случае хуже худых. Напр[имер], из всех беспокоиств, а которых ты пишешь, для меня самое ужасное Коля Мекк. Он, конечно, прекрасный молодой человек, и тебе, вероятно, приятно было бы часто встречаться с ним среди людей. Но tête-à-tête? и эти неожиданные появления вечером, — это ужасно; ибо с Апухтиным, по крайней мере, по-забавишься, а тут, кроме натянутого разговора, неизбежного между людьми различными по возрасту, и сопряжённых с такой беседой поневоле мучений, — ничего нет. Да! читая твоё письмо, я глубоко страдал за тебя и; думая, как исправить дело — опускал руки в отчаянии. За границу, я уверен, в нынешнем году ты не попадёшь, а если попадёшь, то в будущем году придётся жить в Петербурге. Единственное средство всё-таки решительно отказываться и решительно не принимать; хотя в Петербурге с этой массой родни и всякого рода знакомых — оно трудно. Я в твои годы был счастливее тебя, ибо попав в Москву, где до того у меня не было никаких родных, и знакомых, я сразу поставил, себя так, что испытывал подобного рода мучения в самых небольших размерах, — но всё-таки испытывал, Ты не поверишь, как мне тебя жаль, милый мой Модя! Я было так наслаждался отдыхом после сочинения, занимаясь инструментовкой оперы; так было покойно, так легко на душе, и вдруг эта несчастная переделка «Орл[еанской] девы»! Сегодня получил письмо от Направника, из коего вижу, что кучу вещей мне придётся совсем переоркестровать, кое-что даже слегка пересочинить, — одним слово, дела с этой переделкой много, и какая несносная работа! Разогревать старое кушанье, которое от долгого пребывания в кладовой уже начало вонять, — вот с чем можно сравнить эту работу! Я совершенно разочарован в этой «Деве» и скорее даже ненавижу её, подобно тому как ненавижу «Опричника», хотя в меньшей дозе. Вчера приехали мальчики. Бобик приходил сегодня мешать работать и мешал очень долго, — но до чего он прелестен, до чего мил, своеобразно остроумен, ласков, кроток! Чудное создание. Мальчишки рассказывали про Саши ну болезнь; ах, бедная, что она опять вынесла!.. Она и Лева до сих пор ещё в Одессе; доктора её не пускают, пока не окрепнет. Таня и Анна переехали в флигель. Я рад за них, ибо и очень хорошо, — но мне это не совсем удобно. Таня беспрестанно больна, — играть нельзя, и потом уже нет, прежней тишины. Беспрестанно двери затворяют и отворяют. Погода ужасная; нужно моё геройство, чтобы всё-таки совершать прогулки. Ветер так сегодня был пронзителен, что была минута сегодня, когда я заплакал от злости на него. Долго здесь мне нельзя будет оставаться, но хотел бы выжить, по крайней мере, один месяц. На днях я послал огромное, на трёх листах письмо — кому бы ты думал? Епископу Михаилу, ректору Киевской академии. Я уже в прошлом году хотел это сделать, но не хватило выдержки, а нынче написал. Письмо имеет целью разъяснить ему, до чего неприличен обычай петь какие-то омерзительные концерты вместо причастного стиха. В последний раз, быв в Братском монастыре, я столь же был тронут и потрясён красотой этой службы, ни с чем не сравнимой, как возмущён пением вообще (всё концертное, вычурно исполненное) и концертом в особенности. 4 окт[ября] Ничего не успею сегодня написать. По горло занят «Девой». Саша приехала 3 дня тому назад. Всё, слава Богу, здоровы. Погода ужасная. Прощай, пиши. Цел[ую]. П. Ч.

Kamenka 1 October No one, Modenka, understands better than I your experiences of Petersburg life, and this unbearable enslavement to society, which, the less you want it, the more it pesters you. And even, just like you, when I want to express my suffering, I see that no matter how strongly I express myself, I still cannot express even a hundredth part of what I feel. There's one thing I don't understand: are you and I really exceptions to humankind, and no one besides us realises that amongst all sorts of wastefulness — wasting time is the maddest thing, and those who take away a busy man's best hours are essentially monsters, for whom the gallows are not good enough; and that the most horrible thing is that this crime is committed at every step by very good people, and sometimes the good ones are worse than the bad ones in this instance. For example, of all the nuisances you write about, the most terrible for me is Kolya Meck. He, certainly, is a fine young man, and you would probably enjoy meeting him frequently amongst people. But tête-à-tête? Those unexpected appearances in the evening are awful; for Apukhtin, at least, can be entertaining; but here, apart from the strained conversation that is inevitable between people of different ages, and the involuntary torment associated with such a conversation — there is nothing. Indeed! Reading your letter, I suffered deeply for you, and thinking how to fix the matter, I threw up my hands in despair. I'm sure that you won't make it abroad this year, and if you do, then you'll have to live in Petersburg next year. The sole remedy is still to categorically decline and categorically not receive; although in Petersburg, with this mass of relatives and all manner of acquaintances, it is difficult. At your age, I was happier than you, because when I came to Moscow, where previously I had no relatives or acquaintances, I immediately positioned myself in such a way that I experienced this sort of torment on a much smaller scale — but I felt it all the same. You won't believe how sorry I am for you, my dear Modya! I was so enjoying my rest after composing, busy with the instrumentation of the opera; I was so calm, light of heart, and suddenly there's this unhappy reworking of "The Maid of Orleans"! Today I received a letter from Nápravník, from which I see that I'll have to completely re-orchestrate a whole pile of things, and even rewrite some of them — in short, there's a great deal to be reworked, and what unbearable work it is! Such work is comparable to reheating old food that has begun to stink from sitting in the pantry for so long! I am thoroughly disillusioned with "The Maid", and even rather loathe it, just as I loathe "The Oprichnik", although in a smaller dose. The boys arrived yesterday. Bobik came today to interrupt my work, and he interrupted me for ages — but how delightful he is, how sweet, how singularly amusing, affectionate and gentle. A wonderful creature. The boys were talking about Sasha's illness; oh, the poor thing, what she's had to endure again...! She and Lyova are still in Odessa; the doctors won't let her go until she's stronger. Tanya and Anna have moved into the outbuilding. I'm glad for them, because it's very good, but not altogether convenient for me. Tanya is constantly ill — it's impossible to play, and then there's no longer the same quiet as before. Doors are constantly being opened and closed. The weather is awful; it takes all my heroism to still accomplish a walk. The wind was so piercing today that there was a moment when I cried raging at it. I can't stay here for long, but I'd like to last one month at least. The other day I sent an enormous three-page letter — to whom do you think? To Bishop Mikhail, the rector of the Kiev Academy. I wanted to do this last year, but I didn't have the patience, and now I've written it. The purpose of the letter is to explain to him how indecent it is to have a custom of singing some sickening concerts instead of the communion verse. The last time I was in the Bratsky Monastery, I was just as moved and astounded by the beauty of the service, with which nothing can compare, as I was outraged by the singing in general (all concert-like, pretentiously performed), and the concert in particular. 4 October I won't be able to write anything today. I'm up to my neck in "The Maid". Sasha arrived 3 days ago. Everyone is well, thank God. The weather is awful. Goodbye, do write. Kisses. P. T.