Letter 2993

Date	4/16 July 1886
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Maydanovo
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1819)
Publication	П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XIII (1971), p. 388–389

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

с[ело] Майданово 4 июля Модя! За последнее время выдающийся факт был тот, что из пучины неизвестности и забвения снова вынырнула Антонина Ивановна и написала мне одно за другим два письма из Москвы, где она живёт в нумерах. Смысл писем тот, что теперь она надеется, что уж я не, сомневаюсь в любви её, а что она страстно влюблена и предлагает испытать с ней высочайшие любовные наслаждения. Письма совершенно сумасшедшие. Нечего и говорить, что я был страшно расстроен. Конечно, не может же она насильно заставить меня жить с ней, и никакой опасности от её попыток сближения нет, — но тем не менее мне было невероятно тяжело, и даже я скверно физически себя чувствовал. А главное, что, несмотря на все, мне жаль эту несчастную. Нужно было подавлять в себе чувство отвращения и ненависти и так ей отвечать, чтобы и не оскорбить, и вместе потачки не дать, и чтобы было понятно ей. Она ведь до того безумна, что в ответ на первое письмо, где я говорю, чтобы она бросила всякую надежду жить со мной, она посылает мне приглашение явиться к ней, спросить у коридорного, нет ли у неё её любовника, от которого она ушла, но который будто бы влюблён в неё и может неожиданно поя­виться, а затем заняться любовью (теперь она сумеет, по её мнению, внушить мне страсть) и разговаривать. «То-то мы наговоримся обо всем, обо всем!» Ну совершенно, как будто я когда-нибудь любил её, злые люди разлучили, а теперь она готова быть, как она говорит, «вся моя». В конце концов я ей написал письмо как следует, назначил пенсию и думаю, что теперь окончательно оставит меня в покое. После этого письма, которое я сочинял ровно 2 дня и разорвал, я думаю, по меньшей мере штук 25 неудавшихся проектов, — я успокоился и принялся за сочинение 4-го действия оперы. Кондратьевым всё время, пока я был удручён этим делом, я говорил, что простужен и нездоров. Сегодня утром на Никол[ае] Дм[итриевиче] лица не было. У него ночью был припадок удушья, и он так перепугался, что считал себя умиравшим и всю ночь не спал. Мне кажется, что серьёзного в этом ничего нет. Он такой же, как всегда: то ссорится, то в мире с Мэри, то доволен Майдановым, то проклинает; мечтает о Петербурге и страшно бранит русский климат. Действительно, лето скверное. Эмма нередко злит меня трудно сказать чем, я думаю тем, что она в отношениях со мной и с тобой утратила простоту и сделалась жеманна. Новичиха была в страшной ссоре с Ник[олаем] Дм[итриевичем], причём вина была на его стороне, ибо он ни с того ни с сего написал ей дерзкое письмо. Теперь мир. Паня мне почти не пишет, и я знаю по­ чему: у неё совесть не чиста. Напомни мне при свидании рассказать тебе трагическую историю некоего Вериновского, молодого офицера, с которым я в Тифлисе очень подружился. В этой истории она очень виновата. Долго и грустно писать про это. Модинька! Я очень желал бы, чтобы вы с Колей август у меня прожили. Возможно ли это? Целую, обнимаю. П. Чайковский Сегодня была такая гроза, что ни жив ни мёртв был от страха. Завтра еду на 2 дня в Москву.

Maydanovo village 4 July Modya! The most outstanding fact of recent times is that Antonina Ivanovna has emerged from the abyss of obscurity and oblivion once more and written me two letters one after another from Moscow, where she is living in rooms. The thrust of her letters is that she now hopes I no longer doubt her love, and that she is passionately in love, and proposes that I experience the most intense pleasures of love with her. These letters are utterly mad. Needless to say, I was terribly upset. Of course, she cannot compel me to live with her, and there is no danger from her attempts at closeness — but nevertheless it was incredibly difficult for me, and I even felt physically sick. And the main thing is that, despite everything, I feel sorry for this unfortunate woman. I had to suppress my feelings of loathing and disgust, and reply to her in such a way as to neither offend nor to indulge her, in a way that she could understand. She is so out of her mind that, in response to the first letter, where I tell her to give up all hope of living with me, she concludes with an invitation to come to her, to ask the bell-boy there whether her lover, whom she left, but who seems still to be in love with her and may suddenly appear, is there, and then to make love (now that, in her opinion, she is capable of inspiring passion in me) and talk. "So we'll talk about everything, about everything!". Well, it's absolutely just as though I had once loved her, evil people separated us, and now she is ready to be, as she says, "all mine". In the end, I wrote her as I ought to have done, assigned her a pension, and I think that she will now finally leave me in peace. After this letter, which I spent precisely 2 days composing, and tore up at least 25 failed attempts, I calmed myself and began writing the 4th act of the opera. This whole time, Kondratyev could tell this business was weighing me down, and I said that I had a cold and was unwell. This morning Nikolay Dmitryevich looked like a ghost. He had an attack of suffocation during the night, and he was so frightened that he considered himself to be dying, and didn't sleep all night. It seems to me that this isn't anything serious. He is just the same as always: sometimes he quarrels, sometimes he's at peace with Mary, then content with Maydanovo, then cursing it; he dreams about Petersburg and scolds the Russian climate. The summer is indeed a bad one. Emma often enrages me, and it's difficult to say why; I think it's that in her relationships with you and me she has lost her simplicity and become affected. Novichikha had a terrible quarrel with Nikolay Dmitryevich, and the blame was on his side, because for no apparent reason he wrote her an insulting letter. Now there is peace. Panya almost never writes to me, and I know why; her conscience is not clear. Remind me when we meet to tell you the tragic story of a certain Verinovsky, a young officer with whom I became very friendly in Tiflis. She is very much to blame in this story. It's too long and sad to write about. Modinka! I would very much like you and Kolya to spend August with me. Is this possible? Kisses, hugs. P. Tchaikovsky Today there was such a thunderstorm that I was neither alive nor dead from fear. Tomorrow I'm off to Moscow for 2 days.