Letter 2995
| Date | 7/19 July 1886 |
|---|---|
| Addressed to | Mikhail Ippolitov-Ivanov |
| Where written | Maydanovo |
| Language | Russian |
| Autograph Location | Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 180) |
| Publication | Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 3 (1902), p. 117–118 (abridged) Искусство, том 3 (1927), вып. 4, p. 144–145 (abridged) Бюллетень Дома-музея П. И. Чайковского в Клину (1947), No. 1, p. 18–20 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XIII (1971), p. 390–392 |
Text and Translation
| Russian text (original) |
English translation By Brett Langston |
г[ород] Клин, с[ело] Майданово 7 июля 1886 г[ород] Дорогой Михаил Михайлович!
Очень обрадован был получением письма Вашего. На меня так и нахлынули, читая его Тифлисские воспоминания. Месяц, проведённый мной в Тифлисе, принадлежит к числу самых радостно-светлых воспоминаний моей жизни. Так как-то благоприятно сложились обстоятельства, — что ни единого облачка не было на моем небе за весь этот месяц. Весна, южная природа, горы, много милых и симпатичных людей, наслаждение ничего неделания, которому я там безгранично предавался, — одним словом, целый ряд причин и условий, дружественно содействовавших моему полнейшему благополучию. И, конечно, Вы не примете за пустую фразу и банальный комплимент, если я скажу, что Вы и симпатичнейшая Варвара Михайловна много содействовали тому, что я вспоминаю о Тифлисе с особенным удовольствием. Есть, впрочем, одно, что заставляет болезненно сжиматься моё сердце, когда я вспоминаю Тифлис. Это до сих пор не разъяснившаяся для меня катастрофа с Вериновским. Ни Прасковья Владимировна, ни брат, ни Переслени ни слова мне об нем не писали, вероятно для того, чтобы не расстроить и не огорчать меня. Из Парижа, где от своего слуги, получившего письмо от Степана (слуги брата), я узнал о случившемся и был огорчён до слез, — я писал в Тифлис и про сил подтверждения и подробностей, — но никто и ничего мне до сих пор не отвечает. Иногда я льщу себя надеждой, что, может быть, я не так прочёл в письме Степана; может быть, это неправда... Думаю, однако ж, что наконец из писем брата и жены его узнаю что-нибудь верное... Очень, очень рад, что Вам хорошо живётся в деревне и что «Руфь» подвигается. Нечего и говорить, что я буду чрезвычайно рад и чрезвычайно благодарен, если Вы пришлёте мне клавираусцуг, а тем более партитуру Вашей оперы, о которой, судя по отрывкам, имею самое высокое мнение. Не сомневаюсь ни минуты в том, что по музыке эта опера будет чрезвычайно удачна, поэтична и трогательна, — но сделайте, пожалуйста, все возможное, чтобы в сценическом отношении она была по возможности интересна и занимательна. Сценичность я понимаю совсем не в смысле нагромождения эффектов, — а в том, чтобы происходящее на сцене трогало и вызывало бы сердечное участие зрителя. Библейская идиллия, выбранная Вами сюжетом, имеет бездну прелести. Но этого недостаточно; нужно, чтобы не было растянутости; чтобы интерес действия не охлаждался, чтобы разделение на сцены и действия было сделано обдуманно. Я долго воображал, что много о сценичности думать нечего и что музыка своё возьмёт, несмотря на все недостатки либретто. Теперь опыт научил меня, что для успеха и прочности судьбы оперы необходимо как можно обдуманнее относиться к подробностям сцены. Про себя скажу Вам, что я, подобно Вам, радуюсь своему нахождению в деревне, — но работаю пока ещё не особенно прилежно. Однако, надеюсь, как и Вы, к осени кончить оперу вчерне и зимой заняться инструментовкой. Путешествие моё было очень приятно, и 12 дней, проведённых на пароходе, останутся тоже одним из приятнейших воспоминаний моей жизни, благодаря в особенности тому обстоятельству, что погода все время была великолепная. В Париже я прожил месяц и очень устал от суеты парижской. Но сохранил о некоторых людях, с коими сталкивался, приятное воспоминание. Попаду ли в Тифлис осенью или зимой, об этом покамест ничего решительного сказать ещё не могу. Очень, очень, очень бы хотелось, и надеюсь, что оно так и будет. Если же ни осенью, ни зимой нельзя будет, — то весной, быть может, приеду. Лишь бы только пожить да здоровым быть, — а что меня тянет в Тифлис сильно и что я там так или иначе побываю, — это не подлежит сомнению. В Женеве есть Консерватория, и, сколько помнится, не в нашем смысле, а в смысле заведения, где за небольшую плату любители ходят брать уроки. Знаю, что три моих племянницы, будучи девочками и воспитываясь в Женеве, ходили брать уроки в Консерваторию, — но лично я ни с кем там не знаком и никого рекомендовать не могу. Женева город очень мало музыкальный, и, кажется, никаких выдающихся артистов там нет. Но лучше всего обратиться к Женевскому священнику, отцу Петрову, который много лет живёт в Женеве и, конечно, сумеет указать, кто там лучшие учителя. Целую ручку добрейшей Варваре Михайловне, которой желаю всевозможного благополучия. Вас от души обнимаю, добрейший Михаил Михайлович, и прошу Вас верить в чувства моей искреннейшей дружбы. Поклон приятельнице Варвары Михайловны, жительствующей у Вас. До свиданья. Ваш, П. Чайковский |
Dear Mikhail Mikhaylovich!
I was very glad to have received your letter. While reading it I became so overwhelmed with memories of Tiflis. The month I spent in Tiflis is one of the most bright and joyful memories in my life. Somehow circumstances came together so favourably that there was not a single cloud in my sky for this whole month. The spring, the nature of the South, the mountains, so many nice and agreeable people, the pleasure of doing nothing, in which I indulged endlessly there — in short, a whole series of reasons and conditions which congenially contributed to my complete well-being. And, of course, you will not take it as an empty phrase and a banal compliment if I say that you and the most agreeable Varvara Mikhaylovna contributed so much to the fact that I remember Tiflis with particular pleasure. There is, however, one thing causing my heart to clench painfully when I remember Tiflis. That is the catastrophe with Verinovsky that has not yet been explained to me. Neither Praskovya Vladimirovna, nor my brother, nor Peresleni, has written a word to me about him, probably so as not to disturb or upset me. In Paris, where my servant had received a letter from Stepan (my brother's servant), I learned about what had happened and was upset to the point of tears, I wrote to Tiflis and asked for confirmation and details — but thus far no one has answered me anything. Sometimes I console myself with the hope that, perhaps, I misread Stepan's letter; perhaps it is not true... I think, however, that eventually I will learn something of the truth from the letters of my brother and his wife... I am very, very glad that you are living well in the country, and that "Ruth" is progressing. Needless to say, I shall be extremely happy and grateful if you send me the piano reduction, and even more so the score, of your opera, about which, judging from the extracts, I have the highest opinion. I do not doubt for a moment that the music of this opera will be extremely successful, poetic and moving — but please, do everything possible to make it as interesting and lively as possible in terms of the stage. My understanding of stage-craft is altogether not in the sense of a series of effects, but rather in ensuring that what happens on the stage touches and evokes the heartfelt participation of the viewer. The Biblical idyll you have chosen as the subject has plenty of charm. But this is not enough; this needs not to be drawn out, so that the interest in the action does not cool, and so that the division into scenes and acts is done thoughtfully. For a long while I imagined that there was no need to give much thought to stage-craft, and that the music would carry it along, despite all the shortcomings of the libretto. Now experience has taught me that for the success and durability of the fate of the opera, it is necessary to consider the details of the stage as thoroughly as possible. As for myself, I shall tell you that, like you, I rejoice at being in the country, but I am still not working especially diligently. However, I hope, like you, to finish my opera in draft by the autumn, and to commence the instrumentation in the winter. My journey was very pleasant, and the 12 days spent on the ship will also remain amongst the most pleasant memories of my life, particularly thanks to the fact that the weather was magnificent the whole time. I lived for a month in Paris and was very weary from the Parisian commotion. But I retained pleasant memories of some of the people whom I encountered. For the time being, I cannot say anything decisive about whether I shall make it to Tiflis in the autumn or in the winter. I should very, very, very much like to, and hope that it will be so. If this does not happen, either in the autumn or the winter, then perhaps I shall come in the spring. Provided I am alive and well, there is no doubt that I am strongly drawn to Tiflis, and that I shall visit there one way or another. There is a Conservatory in Geneva, but, so far as I remember, not in our sense, but rather in the sense of an institution where amateurs go to take lessons for a modest fee. I know that three of my nieces, when they were girls and being educated in Geneva, went to take lessons at the Conservatory — but I do not know anyone there personally, and cannot recommend anyone. Geneva is a very minor musical city, and it seems there are no outstanding artists there. But it is better to approach the Geneva priest, Father Petrov, who has lived in Geneva for many years, and who will certainly be able to indicate who the best teachers are there. I kiss the hand of the most kind Varvara Mikhaylovna, to whom I wish every possible good fortune. I hug you with all my heart, most kind Mikhail Mikhaylovich, and ask you to believe in the feelings of my sincere friendship. I bow to my friend Varvara Mikhaylovna, who lives with you. Until we meet. Yours, P. Tchaikovsky |
