Letter 4519

Date	22 October/3 November 1891
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Moscow
Language	Russian
Autograph Location	unknown
Publication	П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XVI-А (1976), p. 244–248 [draft]
Notes	Rough draft in Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1978)

Text and Translation

Reproduced from the draft in the Klin House-Museum Archive, which may contain differences in formatting and content from Tchaikovsky's final letter.

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

22 окт[ября] Москва Вчера я приехал сюда и нашёл твоё письмо. То, что ты пишешь о финансовой конвенции, заключённой с банкирской фирмой Н. Конради, чрезвычайно меня удивило, возмутило и раздражило. Хотелось вчера же написать, — но я воздержался, ибо написал бы слишком резко. Сегодня могу писать покойнее. Ты затронул вопрос, который давно уже занимает меня и по которому я воздерживался по весьма многим и понятным соображениям от категорического высказ[ыв]ания моего мнения. Теперь же, вследствие твоего письма и дабы раз навсегда занять открытое и определённое положение относительно вопроса о твоих отношениях с Колей, я должен написать тебе это письмо, быть может тебе неприятное, но в конечном результате действия которого я вижу твоё благо. Для этого я должен начать с издалека и войти в некоторые подробности. В мае месяце [18]89-го года, живя у вас в Петербурге, я сидел однажды вечером, часов около 11, у себя в комнате, в халате, и читал, как вдруг вошла Нара и сказала мне, что с Колей что-то странное происходит, что он вернулся домой, лёг в темной комнате на свою постель, лежит одетый и не то стонет, не то рыдает. Я немедленно побежал со свечой туда и нашёл Колю действительно в состоянии человека, глубоко страдающего нравственно, доведённого каким-то неожиданным несчастием до полного и безграничного отчаяния. Разумеется, я расчувствовался до слез, и на мои ласки и просьбы облегчить себя откровенным объяснением я выслушал его исповедь. Это было нечто до того неожиданное, странное, обидное для меня (в качестве твоего брата), цинически-бессердечное и бессовестное, что я был приведён в состояние какого-то столбняка. Подробностей передавать не стану. Смысл был тот, что ты его тяготишь и что он не знает, как разделаться с тобой; что ты ему в сущности вовсе не нужен, а между тем он тебе платит деньги, что ты напрасно думаешь, что он к тебе привязан, что он не может позабыть, как ты когда-то оскорблял его мамашу и т. д., и т. д. Я же это слушал, ровно ничего не сказал, кроме, кажется, совета поскорей высказаться тебе и отделаться, и ушёл к себе. Затем помню, что ты тоже вернулся и что я тебе для зондирования почвы сообщил о признании Коли, разумеется, лишь в самом смягчённом виде. Ты сказал тогда, что он и тебе делал намёки в этом духе и смысле, но что ты из жалости к нему же решаешься оставаться при нем. С таким воззрением я был совершенно не согласен, но решился не высказывать тебе моего искреннего желания, чтобы ты действовал сообразно с твоим достоинством, и стал ждать, что будет дальше. На другой день я уехал в деревню с очень неприятным чувством к Коле и с смутным пока сознанием, что ты унижаешь себя, перенося пассивно проявления Колиного тайного нерасположения к тебе. В первое время мне мучительно тяжело было думать об этом, и помню, что я Колю совершенно выбросил из своего сердца, где он занимал очень высокое место. Но он уехал на Кавказ, я его долго не видел, а когда увидел вас вместе в Петербурге, то оказалось, что между вами самое лучшее, ничем не смущаемое единение. Время уходило, про новые выходки, в неприязненном к тебе духе, ничего не было слышно, и мало-помалу майская история ушла в глубь забвения, так что не прошло и года, как я стал Колю любить и относиться к нему совершенно по-прежнему, старательно отгоняя от себя отвратительное воспоминание. Нынче летом я узнал, что он опять начинает повсюду, где возможно, жаловаться, что ты тяготишь его. Эти слухи дошли, по-видимому, и до тебя, и в результате их конвенция с фирмой Н. Конради и Со. Увы! я не могу продолжать с той подробностью и по той программе, как хотел. Репетиции «Дамы», Колонн и его жена, постоянное с ними пребывание на репетициях, обедах, завтраках и т. п., вообще всякого рода помехи не дают мне возможности высказать все, что хотелось, и потому прихожу прямо к заключению. По-моему, тебе следует сейчас же расстаться с Колей навсегда. Неужели ты не видишь, не понимаешь, что он не в состоянии понять, что ты для него сделал и чем он тебе обязан? Если теперь он имел бесстыдство жаловаться на твою эксплуатацию его кармана, то через месяц он пожалеет точно так же о той комнате, в которой ты живёшь, и тех пирожках с морковью, которые ты вкушаешь за его обедами. Он смотрит на тебя как на наёмного человека, в своё время получавшего деньги и содержание на всем готовом за известное дело. Теперь дела нет; следовательно, все, что ты имеешь от него, тобой не заслужено. И если ты не заслуживаешь 2000 жалованья, — то почему же ты в его глазах можешь заслуживать битки, которые ты ешь, дрова, которыми у тебя топят, и чистые рубашки, которые его прачка на тебя стирает? Он не хочет или не может понять, что ты, как бы то ни было, отдал ему лучшие годы жизни и что не только двумя тысячами, но и половиной своего состояния он не может заплатить за ту жертву, которую ты ему принёс, за те отеческие и материнские ласки, которых он был бы лишён, если б не ты, за тот элемент света и теплоты, который ты при всех своих недостатках и ошибках внёс в его детство, отрочество и юность. И Бог с ним — пускай себе живёт один как ему заблагорассудится. Ваши отношения будут только тогда совершенно правильные и могут даже оставаться дружескими, когда ты перестанешь пользоваться от него матерьяльными какими бы то ни было благами. Ну скажи, пожалуйста, не отвратительную ли картину представляет то положение, которое ваша конвенция создала теперь? Коля считает гроши, которые ты получаешь из театров, и задумывается над вопросом, хватит ли их на покрытие его авансов? Да ведь это совершенно отравит вашу совместную жизнь! Если даже и без действительного к тому повода тебе будет беспрестанно представляться, что он недоволен размерами получаемых с театров грошей, — то твоя жизнь будет адом. Но весьма возможно, что он и действительно будет недоволен и при тебе сетовать на то, что твои пиэсы мало доходны! Кроме того, ты совершенно стеснил свою свободу — ты теперь раб случайности. Ну представь себе, что будет год, когда ты с театра ни копейки не получишь? Не будет ли он тогда отравлять каждую минуту твоей жизни, неохотно выдавая тебе условленные 200 р[ублей] в месяц! И почему ты говоришь, что тебе нет никакого места? Если поискать и подождать, — то можно найти, и я уверен, что ты найдёшь. А покамест я охотно буду помогать тебе настолько, чтобы ты мог жить совершенно безбедно. Я тебе предлагаю, напр[имер], сейчас же уехать на всю зиму в Париж, где ты можешь заняться успешнее, чем где-либо, пиэсой «Le lendemon d'une orgie» и где, благодаря Гитри, есть с кем душу отвести. Между тем мы будем искать тебе места. Пока есть остатки молодости, ты должен как-нибудь так устроить себе жизнь, чтобы не быть в зависимости от капризов Коли. Он может жениться или захотеть поселиться с матерью — мало ли что может случиться, и в один прекрасный день он откажет тебе от комнаты и содержания, точно так же как теперь своими сетованиями и жалобами довёл тебя до пресловутой конвенции!! Сделай все это, не ссорясь с ним, и останься в наилучших отношениях, не особенно сокрушаясь насчёт его бессердечия по отношению к тебе. Он не виноват, что смотрит на вещи иначе, чем следовало бы, — уж таков от природы. Но может быть, и твоей вины есть немного в том, что он не умеет оценить тебя и твои заслуги как следует. Очень может быть, что я слегка преувеличиваю и что требую слишком крутого и быстрого переворота. Но в сущности, в глубине души я прав. Ты отныне не должен никогда и ничем быть ему обязанным и жить на свой счёт, на свои труды, довольствуясь хотя бы малыми средствами, лишь бы не чувствовать несноснейшего ярма благодарности перед человеком, который сам недоступен чувству благодарности. Между тобой и Колей есть то же стихийное несоответствие характеров и всего душевного строя, которое существовало между тобой и Германом Карловичем. Коля, как и его отец, человек с большими качествами, — но рано или поздно внутренняя рознь должна была сказаться и образовать между вами пропасть. Лучше же оставить его теперь, когда диссонанс ещё не дошёл до болезненности. Я вовсе не хочу его обвинять, чернить, унижать в твоих глазах — я просто констатирую факт, что вы не сходитесь. У тебя есть недостатки (напр[имер], безалаберность в денежном отношении), которые его натуре должны быть глубоко антипатичны, и этого одного уже достаточно, чтобы вы не мог ли жить вместе, не стесняя друг друга. Тебя же всегда будут угнетать свойства его натуры, противу положные твоей. Напр[имер], та скаредность, которая заставляла его жалеть о несчастных двух тысячах, получаемых тобой, ведь она тебе в сущности противна! Но главное, мне кажется, что ты обретёшь мир души, свободу в лучшем смысле слова, спокойствие — только когда будешь жить сам по себе. Я предлагаю тебе, кроме части за «Пиковую даму», давать столько, чтобы у тебя образовалось 300 [рублей] в месяц До тех пор, пока не получишь места. (Отчего не искать бы места в театре? Не хочешь ли, чтобы я написал Всеволожскому?) Кончаю это бессвязное и длинное письмо, прося тебя простить, если я высказался слишком резко. Дай его прочитать Бобу. Мне кажется, что он согласится со мной во многом. Ей-Богу, мне неприятно думать, что ты и Боб едите Колин хлеб. Лучше будем все иногда принимать его приглашения на обеды и вообще останемся с ним друзьями — но на новых началах! Мы все делали ту ошибку, что считали его как бы кровным. Нет, он нас всех по-своему, конечно, любит — кровь влечёт его к Васильевскому Острову, т. е. к миру, в сущности нам чуждому, как бы ни казались близки внешние отношения. А самое лучшее, приезжай потолковать со мной сюда. Коле про моё письмо, конечно, пока не говори. Целую тебя, бедный мой Модя! Твой, П. Ч.

22 October Moscow I came here yesterday and found your letter. What you write about the financial accord concluded with the banking firm of N. Konradi and Co. astonished, outraged and irritated me in the extreme. I wanted to write yesterday, but I restrained myself because I would have written too harshly. Today I can write more calmly. You have touched upon a question that has long occupied me, and on which I have refrained, for many understandable reasons, from categorically expressing my opinion. Now, as a result of your letter, and in order to once and for all to take a firm and candid position regarding the question of your relationship with Kolya, I must write you this letter, which may be unpleasant for you, but in my view its outcome will ultimately be for your own good. In order to do this, I must start from afar and enter into some detail. In the month of May 1889, while living with you in Petersburg, I was sitting one evening in my room, about 11, in my dressing gown, and reading, when suddenly Nara came in and told me that something strange was happening with Kolya; that he returned home, lay down, dressed, on his bed in a darkened room, and was either moaning or sobbing. I immediately ran there with a candle, and found Kolya was indeed in the state of a person suffering profound mental torment, brought by some unexpected misfortune to utter and boundless despair. Naturally, I was moved to tears, and in response to my endearments and asking him to unburden himself with a frank explanation, I listened to his confession. This was something so unexpected, strange and offensive to me (as your brother), so cynically heartless and shameless, that I was driven to some sort of stupefied state. I shall not give the details. The idea was that you were a burden to him and that he did not know how to rid himself of you; that in essence he did not need you at all, and yet he was still paying you money, that you were mistaken to think that he was attached to you, that he could not forget how once you insulted his mother, etc. etc. I listened to this, saying precisely nothing, except, I think, to speak to you and to do so quickly, and went to my room. Then I remember that you also returned, and that I told you about Kolya's confession, naturally, only in the most mitigated form, to test the waters. You said then that he had also made hints to you in this sense and spirit, but that out of pity for him you had decided to stay with him. I did not agree with this view at all, but I decided not to express to you my sincere desire that you act in accordance with your dignity, and began to wait and see what would unfold. The next day I left for the country with most unpleasant feelings towards Kolya, and with a vague sense that you were humiliating yourself by passively enduring the manifestations of Kolya's secret antipathy for you. At first it was excruciatingly difficult for me to think about this, and I remember that I completely ejected Kolya from my heart, where he had hitherto occupied a very high position. But he left for the Caucasus, I did not see him for ages, and when I saw you together in Petersburg it appeared that there was the best, unperturbed unity between you. Time passed, and nothing new was heard concerning hostile actions towards you, such that the May incident gradually sank into the depths of oblivion, and not even a year had passed before I began to love Kolya and to treat him completely as before, diligently banishing that horrible memory from my thoughts. This summer I learned that he had again begun to complain, wherever possible, that you were a burden to him. Evidently these rumours reached you, and resulted in your accord with the firm of N. Konradi and Co. Alas! I cannot continue with the detail and the outline that I wanted. Rehearsals for "The Queen", Colonne and his wife, my constant presence with them at rehearsals, dinners, lunches, etc., an in general all manner of nuisances do not afford me the opportunity to say everything I wanted, and therefore I shall come directly to the conclusion. In my opinion, you ought to immediately part ways with Kolya for good. Can you not see, can you not comprehend that he is incapable of understanding what you have done for him and what he owes you? If he is shameless enough to complain that you are exploiting his picket, then in a month he will be lamenting in precisely the same manner the room in which you live, and those carrot pies that you eat at his dinners. He regards you as a fellow for hire, who at one time received an all-inclusive salary for a particular business. Now that business is over; consequently, you are not entitled to anything of his that you have. And if you are not entitled to the salary of 2000, then why in his eyes are you entitled to the meatballs that you eat, to the firewood that you use for heating, and the clean shirts that his laundress washes for you? He either does not want or cannot understand that, be that as it may, you have him the best years of your life, and that neither that two thousand nor half his fortune can repay you for the sacrifice you made for him, for that paternal and maternal care of which he would have been deprived if you had not, for all your shortcomings and mistakes, brought that element of light and warmth into his childhood, adolescence and youth. But God be with him — let him live alone as he pleases. Your relations will only be properly correct, and may even remain amicable, once you finally cease to receive any material benefits from him. Well, please tell me, is it not true that your accord has now created the most horrible picture? Kolya is counting the pennies that you receive from the theatres, and wondering whether they will be sufficient to cover his advances? Surely this will utterly poison your life together! Even if, without any actual reason, you are constantly imagining that he is dissatisfied with the amount of money he receives from the theatres, then your life will be hell. But is quite possible that he really will be dissatisfied, and grumble that your plays bring too little money! Furthermore you have utterly restricted your freedom — you are now a hostage to fortune. Well, just imagine a year when you don't receive a single kopek from the theatre? Will this not then poison every moment of your life, as you are reluctantly handed the promised 200 rubles a month! And why do you say that there is no position for you? If you take the time to look, I'm sure that you'll find one. In the meantime I'll be glad to help you to the extent that you can live perfectly comfortably. For example, I suggest that you leave immediately to spend the whole winter in Paris, where they do the play «Le lendemon d'une orgie» better than anywhere else, and where, thanks to Guitry, you will have someone to unburden your soul. Meanwhile, we'll look for a place for you. While you still have some remnants of youth, you must somehow arrange your life so as not to be dependent on Kolya's whims. He might marry or want to live with his mother — anything could happen, and then one fine day he will refuse you a room and board, just as now with his complaints and lamentations he has led you into the notorious accord!! Do all of this without quarrelling with him, and remain on the best of terms without being particularly upset by his heartlessness towards you. It is not his fault that he sees things differently than he ought to — such is his nature. But perhaps you are a little to blame that he does not know how to properly appreciate you and your merits. It may well be that I am exaggerating somewhat and insisting on too abrupt and rapid a change of course. But in essence, deep down, I am right. Henceforth, you should never be under any sort of obligation to him, and live at your own expense, from your own labours, content with at least modest means, just so as not to experience the most unbearable yoke of gratitude from a person who is incapable of feeling gratitude. There is the same elementary difference in character between you and Kolya as existed between you and Herman Karlovich. Kolya, like his father, is a man of great qualities, but sooner or later internal discord had to manifest itself and create a chasm between you. Better to leave him now, when this dissonance has not yet become painful. I do not at all want to blame him, denigrate him or humiliate him in your eyes — I am merely stating that fact that you cannot live together. You have shortcomings (for example, carelessness in financial matters) which must be deeply antipathetic to his nature, and hits alone is sufficient to prevent you from living together without hindering one another. You will always be oppressed by the qualities of his nature that are contrary to yours. For example, that stinginess that caused him to lament the unfortunate two thousand that you received, which is particularly horrible for you! But the main thing is, it seems to me, that you will only find peace of mind, freedom in the best sense of the world, tranquillity, when you are on your own. I propose that, besides your share of "The Queen of Spades", I give you enough to have 300 rubles a month until you find employment. (Why not look for a position in the theatre? Would you like me to write to Vsevolozhsky?) I am ending this long and rambling letter, asking you to excuse me if I have expressed myself too harshly. Let Bob read it. I think that he'll agree with me on much of it. By God, how unpleasant it is for me to think of you and Bob eating Kolya's bread. It's best that we occasionally accept his dinner invitations and generally remain amicable with him — but starting anew! We all made the mistake of considering him a blood relative. No, he loves us all in his own way, of course — but blood draws him to Vasilyevsky Island, i.e. to a world that is essentially alien to us, no matter how close relations may seem superficially. But the best thing would be if you come here and talk with me. Of course, say nothing to Kolya about my letter for the time being. I kiss you, my poor Modya! Yours, P. T.